Том 2. Сцены и комедии 1843-1852 - Страница 68

Пряжкина (вскрикивая). Ах, батюшки мои!

Шпуньдик. Что ты, Миша, что ты, что ты!

Мошкин. А что ж? Ты думаешь, я и не сумею из пистолета-то выпалить? Не хуже другого! Да что ж это, я шапку спрашиваю, спрашиваю, двадцать четыре раза сряду шапку спрашиваю!

Стратилат. Да вот она-с… Я вам ее уже подавал-с.

Мошкин (вырывая у него шапку). Ну, и ты туда же. Шубу мне! (Стратилат бежит за шубой.) Я ему покажу, постой.

Шпуньдик. Миша, да погоди, внемли голосу рассудка.

Мошкин. Убирайся ты с своим голосом и с своим рассудком!.. Человек, ты видишь, в отчаянии, просто остервенился, а ты ему рассудок суешь… Пропадай всё заодно! (Надевая шубу.) А не то я на колена брошусь перед ним: не встану, скажу, просто на месте умру, пока ты не возвратишь нам своего слова… Сжалься, скажу, над несчастной сиротой; за что, скажу, за что зарезал? помилуй! А вы, друзья мои, побудьте здесь — побудьте здесь, отцы мои родные! Я вернусь, я скоро вернусь, так или сяк, а уж вернусь… Только, ради бога, чтоб Маша не узнала как-нибудь без меня, ради бога! А я сейчас, сейчас, сейчас. Вы дождитесь меня.

Шпуньдик. Мы с удовольствием, только, право…

Мошкин. И не говори! Слушать ничего не хочу! А я вернусь, я сейчас вернусь. Умру, а вернусь… (Убегает. Шпуньдик и Стратилат стоят в недоумении; Пряжкина, охая, садится. Стратилат, переглядываясь с Шпуньдиком, медленно уходит.)

Пряжкина (охая, задыхаясь и складывая руки). Ах, батюшки мои! Ах, родные! О-ох! Согрешила я, окаянная! Чем это кончится, боже мой, боже мой милостивый! Ах, батюшки вы мои, голубчики вы мои! заступитесь за меня, сироту горемычною…

Шпуньдик (подходя к ней). Успокойтесь, Катерина Савишна, может, бог даст, всё еще уладится как-нибудь.

Пряжкина. Ах, Филипп Егорыч, голубчик вы мой, пропала моя головушка! Какое уладится, где уж тут? Вишь, какая беда стряслась! Вот до чего пришлось дожить! Господи Иисусе Христе, помилуй меня, грешную…

Шпуньдик (садясь подле нее). Успокойтесь, право успокойтесь. Этак вы себе повредить можете.

Пряжкина (сморкаясь и приходя немного в себя, плаксивым голосом). Ах, Филипп Егорыч, да вы войдите в мое положение… Ведь Маша-то мне родная племянница, Филипп Егорыч. Каково же мне это переносить — вы это представьте. Ну, и Михайло Иваныч, каково это мне? Ведь с ним бог знает что могут сделать; каково ж это всё?

Шпуньдик. Конечно, это всё очень неприятно.

Пряжкина (тем же плаксивым голосом). Ах, Филипп Егорыч! Уж хуже этого быть ничего не может, Филипп Егорыч! голубчик вы мой! И ведь вот что я должна сказать: ведь я это все предвидела… всё предвидела!

Шпуньдик. Неужели?

Пряжкина (всё тем же голосом). Ка-ак же, ка-ак же! Да меня не слушались; не слушались, батюшка вы мой, Филипп Егорыч. А я всегда говорила: не быть в этой свадьбе проку, ох, не быть проку, ох, не быть… Только меня не слушались.

Шпуньдик. Отчего же вас не хотели слушать?

Пряжкина (мгновенно переменяя голос). А господь ведает отчего, Филипп Егорыч. Стало быть, думали: человек старый-с, всё небось пустяки говорит-с. А я вам скажу, Филипп Егорыч, конечно, я человек простой, не из самого первого обчества; что говорить! а только муж у меня, царство ему небесное! до штаб-офицерского чина дослужился, в провиантах, батюшка, состоял; мы тоже, батюшка, с хорошими людьми водились — от чужих всякое уважение получали; а свои вот в грош меня теперь не ставят. Генеральша Бондоидина нас к себе принимала, Филипп Егорыч, и в особенности меня очень, можно сказать, жаловала. Бывало, я одна с ней, эдак, сижу в ее спальне, а она мне говорит: удивляюсь, мол, вам, говорит, Катерина Савишна, какой у вас во всем скус. А Бондоидина, генеральша, с первыми господами зналась. Я, говорит, с вами очень приятно время провожу. И чаю мне подать велит — ей-богу-с. Что мне лгать? А родная вот племянница меня слушать не хочет! Зато теперь вот и плачется. Да уж поздно.

Шпуньдик. Ну, может быть, еще не поздно.

Пряжкина. Как не поздно, Филипп Егорыч. Помилуйте! что вы это говорите? Разумеется, поздно. Этого уж нельзя вернуть, извините. Уж это кончено. Что вы? помилуйте!

Шпуньдик. Может быть, может быть. Но, Катерина Савишна, скажите мне на милость — я вижу, вы женщина рассудительная, — отчего это молодые люди нашего брата старика никогда слушаться не хотят? Ведь мы им же добра желаем. Отчего бы это, а?

Пряжкина. А по причине ветрености, Филипп Егорыч. Бондоидина, генеральша, мне не раз об этом говорила. Ох, бывало, говорит, Катерина Савишна, как погляжу я на нынешнюю молодежь — ну! просто руки растопыришь, и только! Ведь я что моей племяннице говорила: «Не выйдешь ты за него замуж, я ей говорила: вишь, он какой бойкий, да и человек он такой опасливый; не туда глядит… ох, не туда!» А она мне: «Тетенька, оставьте». Ну, как хочешь, голубушка моя. Вот тебе и оставьте! Ведь и у меня была дочка, Филипп Егорыч. Как же, как же! И красавица же была; таких теперь что-то уж не видать, батюшка вы мой, право слово, не видать. Брови, нос — просто удивленье; а уж глаза… и сказать нельзя, что за глаза такие были. С лукошко, батюшка! Так вот бывало, она и мечет ими, так вот и мечет, так вот и мечет. Что ж, ведь я ее замуж выдала; и так, батюшка, хорошо выдала, за хорошего человека, за ахтихтехтора. Ну, вином он точно зашибал, да за кем не водится греха? Вот я посмотрю, как Михайло Иваныч Машу-то теперь пристроит? Насидится она в девках, мать моя!

Шпуньдик. Ну, и ваша дочь довольна своим мужем, счастлива?